ПРИЛАГАТЕЛЬНЫЕ ЖИВОПИСЦА: ХУДОЖНИК БОРИС ЕГИАЗАРЯН

Як почати розмову про Бориса Єгіазаряна?
Київський… вірменський сучасний позачасовий… авангардний… старовинно-простий художник…
Ніхто навіть з найближчих родичів не розумів,

з чого б це простий хлопець з гірського селища
Апаран раптом хоче вчитися такій несподіваній справі – живопису та малюванню? Хоча вся
навколишня природа – гори, Арагац – найкраща
з гір, холодні джерела, спокій, пронизливий
простір – майже кричала: «Малюй»,
і він послухався.
Лусіне Єгіазарян

— Борис, Вас позиционируют как армянского художника или художника еврейско-армянского – правда ли это? И существует ли, на ваш взгляд, искусство национальное?

— Начну с «еврейско-армянского художника»: если бы это было так, я был бы умнее и талантливее, поскольку смесь армянской и еврейской крови, по-моему, – ураганная смесь. Но в том, что касается меня лично, это не так. Моя жена наполовину еврейка, наполовину украинка, поэтому моя дочь – умнейшая и талантливейшая девочка, – была армянкой, украинкой и еврейкой, и этим я горжусь. Я чистокровный армянин, и тоже горжусь этим.

В том, что касается национального искусства, я считаю, что именно в интернациональную эпоху искусство непременно национально. Это звучит парадоксально, но я на этом настаиваю. Видите ли, вопрос не в том, какой национальности художник; вопрос в том, в какой период и где он живет. В какой этнической, какой культурной среде – это первое.

И второе – его истоки, его корни, его гены, его философия, его воспитание. Вот эти два компонента дают современное национальное искусство: важны а) корни и б) среда. Я не хочу понимать искусство, которое можно назвать интернациональным или космополитическим. Сейчас почему-то все, сделанное современными средствами и формами выражения в любой стране, принято объявлять интернациональным. Я с этим не согласен.

— Вы называете украинским то, что касается именно Киева?

— Разве Киев, наряду с Харьковом и Львовом, не является одним из украинских культурных центров?

Возвращаясь к теме художественной среды, замечу, что она может вызывать сопротивление у художника, как, скажем, в советское время идеологический прессинг вызывал реакцию отторжения у людей искусства, в результате чего были созданы потрясающие произведения искусства. Или наоборот, такой прессинг может соответствовать убеждениям художника. Без национальной культуры не существует проявлений художника, – и здесь я имею в виду культурный пласт, который осознано или неосознанно отражается в его личности и творчестве. Простой пример – Марк Шагал; будучи представителем еврейской культуры, был погружен в иную культуру в Витебске, в Москве, во Франции. Все эти культурные пласты, соединившись в его творчестве, дали миру феномен Шагала. Это говорит о том, что искусство не космополитично, но национально. Важен стержень, внутренний состав; среда – это то, что делает упорным и стойким внутреннее содержание человека, как бы его составляющее.

— Вы все время говорите о других художниках. Давайте поговорим о Вас.

— (улыбаясь) Я хотел поговорить о хороших художниках, но, если хотите говорить обо мне – ладно. (Серьезно) Говоря о культурных контекстах, я процитирую Светлану Щербатюк, жену Параджанова. Говоря о моем искусстве, она однажды сказала: по его яркой сильной армянской живописи прошлась бархатная украинская нежность. Для меня это были не простые слова, но это действительно во многом объясняет мое искусство.

— Ваше творчество провоцирует положительные эмоции, это живопись жизни, живопись радости и покоя. Символика, которую Вы используете, заслуживает определения «вневременной». Полагаю, Вас это избавляет от массы неприятностей, обязательных для художников, которые в своем творчестве корреспондируют с объективной действительностью.

— Я Вам очень благодарен за этот вопрос, но я об этом никогда не думал. Как-то замечательная журналистка Саша Кравченко писала заметку о выставке «Я-Музей» в «Я-галерее», которую завершила приблизительно так: «каждый художник делает манифестацию своего «Я». Казалось бы, она гениально определила всю историю искусства, от наскальной живописи до наших дней, но это немножко не так. Есть художники, которые так и делают, творчество которых – это манифестация, декларация своего «я» в этом отрезке времени. Но есть художники, которые ничего не декларируют – они так живут. И переносят жизнь жертвенно, и привносят в этот мир нечто свое – через себя, но не свое «я». Помните, в искусстве Двуречья есть выдающийся рельеф «Раненая львица», профильное изображение львицы, пронизанной стрелами? Это сопереживание боли, зафиксированное в гениальном по своей пластике рисунке, которому может позавидовать любой современный художник. Автор этого рельефа не декларировал свое «я», он наблюдал действительность и сопереживал ей, и получилось произведение, равного которому я в истории мирового искусства не знаю. Всегда были и будут два типа художников: одни манифестируют «я»; другие, сопереживая, отражают жизнь так, как ее видят только они. Эти художники тянут на себе свою ношу; они через себя привносят нечто новое в этот мир. Это новое выражается в их пластике, в их символике, в философии, в том, что мы называем художественной правдой.
Самоопределение человека происходит не только в искусстве, но и в повседневной жизни; существует ответственность перед собственным талантом.

Ответственность – это не философская категория, не концептуальная, но психологическая, жизненная необходимость, даже, я бы сказал, духовная потребность. Я не решаюсь об этом часто думать; но, думаю, каждый художник, будучи наедине с собой, не может не задаваться этими вопросами. Иногда люди этого не выдерживают, сходят с ума, сводят счеты с жизнью, настолько страшно задумываться об этой ответственности. Некоторые, наоборот, начинают «выпендриваться» самым невероятным образом, что не всегда просто назвать искусством. Другие совершенно искренне признают свою несостоятельность перед мирозданием, перед тем, что у них открывается серьезный диалог, а они не могут дать ответ, не могут сформулировать, не могут воссоздать весь мир заново, чтобы это было равно мирозданию, и вместе с тем соответствовать требованиям честолюбия, когда художник хочет быть «самым-самым». Это противоречие может стать большой трагедией.

— Для Вас это важно?

— Для меня это уже не опасно – я это уже пережил. Иногда для того, чтобы создать маленькое произведение, приходится прилагать огромные усилия. Я научился радоваться маленькому результату.

— Для Вас важно сравнивать свои произведения с произведениями современников?

— Творческий диалог всегда важен. Каждый человек, живущий в современности, – «современен». Другое дело, что есть художники, которые в самом деле опережают время. Есть люди, которые имитируют опережение времени. Вопрос в критериях оценки того, что такое «современность», в критериях ценности, в честности личности, в открытости общества. Тут очень важно не переврать – обществу и себе самому.

— Борис, на мой взгляд, если не говорить о портретах, Ваше творчество с современностью как бы ничего не связывает. Вы рисуете вневременные образы, библейские или пограничные, и используете архетипическую символику. Некоторые из них похожи на сказки для детей; некоторые – на притчи для взрослых. Символику Ваших картин – «дерево», «рыба», «гранат», «женский силуэт» – можно подробно расшифровать в контексте любой древней культуры. Отбирая образы, Вы уходите от диалога с современностью или только воссоздаете собственный внутренний мир?


— Я не ухожу, не прячусь от современности. Потом я как зритель общаюсь с моими работами. Мне трудно в мастерской в силу этого диалога со своими картинами. Я пишу подсознательно, но корректирую свое творчество после – как человек и как зритель. Я как человек выступаю за разговор со своими современниками, с которыми нужен простой и искренний разговор. Работы моих студенческих лет – работы бунтаря; тогда я делал совсем другие работы, чем теперь. Я был юн, еще не знал страха и потерь, поэтому мог свободно воспроизводить в своих работах драму личности, драму жизни. Я был молод, меня любили и я любил других, небо было синим, камни – горячими, и я ничего не боялся.

— Чего именно человеку следует бояться?

— Бога надо бояться. Потерять любовь надо бояться; и способность любить потерять надо бояться.

— Каким образом это связано с искусством?

— В творческом подходе личности я снова отмечу два типа: человек строит либо Ноев ковчег, либо Вавилонскую башню; и это очень серьезно. Я перестал писать драму тогда, когда пережил ее. Не испугался, просто понял, что человеку нужны надежда и свет. Так я стал художником, который думает и пишет иначе. Сейчас, переживая драму, я могу написать радостную, светлую картину, и очень боюсь, как бы не потерять эту способность.

— Вернемся к Вашим картинам. Борис, Вы часто используете символику, синхронно встроенную в глубочайшие пласты христианской культуры. Ваша символика, например символ граната, для большинства зрителей определяет некую «территорию духовности». На мой взгляд, это свидетельствует о том, что вы жестко регламентируете границы собственного художественного мира.

— Не говорите мне «жесткий регламент», меня эти слова не касаются, я ничего никогда не регламентирую. Во-первых, гранат – это очень красиво. Во-вторых, сказочно красиво само гранатовое дерево. В-третьих, в средневековой Армении гранат считался одним из символов церкви. Откуда мой гранат? Он совершенно по-другому родился, до того, как я узнал все остальное, – прочел Библию, изучил армянское, еврейское и все остальное искусство.

В Апаране, горном селе, где я родился, лучше всего растут, пожалуй, только камни, теплые цветущие камни. Самая красивая живопись, которую я когда-либо видел, – это апаранские камни; я всегда ими восхищался. Знаете, это та живопись, к которой можно прикоснуться. В 50 км от моей деревни, неподалеку от Араратской долины, расположен Эчмиадзин, духовная столица Армении.

Моим учителем и другом был тогда известный армянский архитектор и проповедник; однажды он взял меня с собой в резиденцию Католикоса всех армян. Я был еще мальчиком, учился в 9 или 10 классе, и, кстати, только тогда начал рисовать. И вот в Эчмиадзине, в «Католикосских садах», я впервые увидел сад цветущих гранатовых деревьев. Это было потрясающее впечатление, увиденное меня потрясло, это было то, что я называю в творчестве «радостью узнавания», что до сих пор меня питает как художника. Вот откуда мой гранат. Он, и все остальные истоки моего творчества – все очень чистые: это не только гранаты, но и горы, камни, небо, горные реки, рыбы (которых я ловил своими руками; я считался лучшим ловцом рыбы у нас в горах).

На одном дереве цветут красные, невероятного цвета цветы; на том же дереве – маленькие зеленые гранаты, которые только что превратились в плоды; и тут же, рядом – большие, но еще не спелые гранаты, и тут же – спелые и перезрелые растрескавшиеся плоды, зерна которых падают прямо в руки, а вокруг маленькие птицы, – не знаю, как они называются, которые выхватывают эти зерна прямо из рук. Вот и все мои картины: никаких деклараций и манифестаций своего «я», – я просто восхищаюсь мирозданием. Я пишу так, потому что так живу.

— А что было потом?

— Когда потом? А, тогда? В том же году, я поступил в Ереванское художественное училище.

Оно располагалось неподалеку от центрального рынка, и мы, начинающие художники, часто приходили туда покупать фрукты для постановок – персики, гранаты, айву, и все это было очень красиво.

Те, кто продавал их, не хотели брать у нас деньги. Торговцы говорили, что у них когда-то покупали фрукты Мартирос Сарьян и Бажбеук Меликян, и отдавали нам свои самые красивые фрукты бесплатно, потому что гордились тем, что мы, будущие Сарьяны, именно у них покупали свои натюрморты.

— Красивая история. А откуда львы в Ваших картинах? Не потому ли они здесь, что вы любите кошек?

— Кошек я терпеть не могу и не люблю собак, хотя очень их жалею. У меня когда-то была подруга, которая любила своего кота больше людей, больше меня, еще и потому я не люблю котов. Поэтому когда-то я страшно удивился, узнав, что львы имеют отношение к кошкам, что они – кошачьи. Каким образом лев может быть кошкой? Я не могу с этим примириться. Но мне всегда хотелось, чтобы дома жил маленький львенок.

— И чтобы он никогда не вырастал… Борис, до какой степени Ваши львы – книжные животные?

— В Армении когда-то жили львы. Кто-то из моих друзей однажды пошутил, что последний лев ушел из Армении с приходом советской власти, говорят, через иранскую границу. Армения граничит с Ираном, в искусстве которого львы занимают очень важное место. В армянской мифологии, эпосе и сказках львы тоже много значат. Один из героев армянского эпоса, Мгер, должен был сражаться с гигантским львом-людоедом. Его волновало только одно— лев убивает человека вблизи или издалека? Ему объяснили: ни один зверь не может растерзать человека издалека. Тогда он успокоился и согласился сражаться со львом, чтобы спасти соплеменников.
Но есть львы и львы – лев-хищник и лев – символ царской власти. У меня есть серия картин с ними – «Синий лев с царем», «Красный лев с царем»… Лев как символ кротости – это мой символ. Царственную кротость льва я приписываю царю Давиду. Он был храбрейшим человеком, облеченным царской властью, но царем кротким, который мог, как мальчик, танцевать и петь для Бога. Я хочу сказать, что кротость – самое сильное и самое царское качество мужчины. Кстати храбрыми бывают именно кроткие духом – я был на войне и знаю, почему это так.

Помните библейскую историю о Данииле, который оказался в львином рву, и львы его не тронули? Это многослойный символ. Помните, я говорил о моем друге-проповеднике? Он говорил, что можно оказаться в львином рву, и лев не тронет человека, но голову в львиную пасть засовывать не следует. Обо всем этом я говорю не случайно, но об этом сегодня мы говорить не будем.

— Ваше искусство кажется очень цельным. Что Вы думаете о цельности человеческой натуры?

— Цельность неделима и неизменна. В чем она заключается? Каждый человек может ошибиться, поскользнуться, упасть, украсть – игрушку в детстве или идею, которая ему очень понравилась, будучи взрослым. Человек может предать или пойти на компромисс с совестью, что, в сущности, свойственно всем без исключения. Сила цельности личности человека заключается в способности признаться в ошибке хотя бы самому себе. Цельность заключается в способности прощать, способности любить, оглядываться назад и самому или вдвоем оговаривать сделанную когда-то ошибку, чтобы исправить ее там, где она произошла.

Я не мораль читаю, просто на этом держится жизнь. Без прошлого не может быть будущего. Прошлое можно забыть, но от него нельзя спрятаться. Я считаю цельным человека, который не боится ни себя, ни других. Трусость – очень опасная вещь, все равно, мужская, женская, творческая. Цельный человек – смелый человек; но нельзя путать смелость с наглостью, что касается, в том числе, и искусства.

— Мне очень понравилось небольшое стихотворение в Вашем каталоге. Вы до сих пор занимаетесь поэзией?

— С 1988 по 1991 год я не писал, поскольку был сильно задействован в антисоветском движении, в войне в Нагорном Карабахе. Три года я не писал. Потом, когда волнения улеглись, я решил, что ухожу от всех общественно-политических движений, и вернулся в свою мастерскую. Возвращаться к работе было страшно трудно, я около восьми месяцев ничего не мог рисовать. И тогда я начал писать небольшие рассказы, эссе и то, что ты называешь поэзией.

— А они были опубликованы?

— В Армении – да. В самиздате. Есть переводы на русском, английском и украинском языках. Уже два года я хочу издать маленькую книжечку на украинском, но никак не решусь, не знаю, будет ли это кто-нибудь читать.

— Тогда с помощью поэзии Вы возвращались к живописи?

— Да. Это во многом воспоминания детства. Но они действительно помогли мне вернуться к живописи.

— Как Вы относитесь к прилагательным, которые применяет к Вам современное искусствоведение – «армянский художник», «христианский художник», «киевский художник"?

— То, что я киевский художник – это справедливо и правда. То, что я украинский художник – это факт, и это очевидно. В частности, также и потому, что я живу и работаю в Украине. То, что я армянский художник, написано на моем лице и в моих картинах. Но когда меня называют христианским художником, я смущаюсь. Особенно когда меня называют религиозным художником.

— Вас смущают ограничения или ответственность, налагаемые этим определением?

— Потому что я был бы счастливее быть религиозным, христианским художником. Но, к сожалению, это не так, поскольку я очень светский художник. Да, иногда в своем творчестве, которое посвящено повседневной жизни, я говорю об этике святости, где встреча равна жизни, где милосердие означает любовь. Однажды один из искусствоведов назвал меня «святым человеком». Только мои близкие знают, до какой степени я далек от святости, насколько я тяжелый человек. Точно также обстоят дела с моим творчеством: это не религиозное искусство, это беспрерывный поиск эстетики чистой мысли, чистого слова, сформулированного на языке живописи.

Я пишу так, как хотел бы жить. И если я размышляю об этике жизни, это еще не означает, что я религиозный художник. Я в принципе стараюсь не ограничивать себя рамками единственного определения стиля, «измов», современных концепций, и сознательно избегаю их. Я хочу оставаться открытым и видеть перед собой открытое пространство.

С художником Борисом ЕГИАЗАРЯНОМ
разговаривала искусствовед
Богдана ПИНЧЕВСКАЯ

До головної сторінки
Контакт

Copyright Форум Націй © 2004-2008
Дизайн та підтримка- О. З.